NYUKHIN: (He enters the stage with great dignity, wearing long side whiskers and worn-out flock coat. He bows majestically to his audience, adjusts his waistcoat, and speaks.)

Ladies and ... so to speak... gentlemen. It was suggested to my wife that I give a public ledture here for charity. Well, if I must, I must. It's all the same to me. I am not a professor and I've never finish the university. And yet, nevertheless, over the past thirty years I have been ruining my health by constant, unceasing examination of matters of strictly scientific nature. I am a man of intellectual curiosity, and, image, at times I write essays on scientific matters -- well, not exactly scientific, but, if you will pardon me, approximately scientific. Just another day I finished a long article entitled: "On the Harmfulness of Certain Insects." My daughters liked it immensely, especially the part about bedbugs. But I just read it over and tore it up. What difference does it make whether such things are written? You still have to have naphtha. We have bedbugs, even in our grand piano... For the subject of my lecture today I have taken, so to speak, the harm done mankind by the use of tobacco. I myself smoke, but my wife told me to lecture on the harmfulness of tobacco, and so what's to be done? Tobacco it is. It's all the same to me; but, ladies and... so to speak gentleman... I urge you to take my lecture with all due seriousness, or something awful may happen. If any of you are afraid of a dry, scientific lecture, cannot stomach that sort of thing, you needdn't listen. You may leave. (He again adjusts his waistcoat.) Are there any doctors present? If so, I insist that you listen very carefully, for my lecture will contain much useful information, since tobacco, besides being harmful, contains certain medical properties. For example, if you take a fly and put him in a snuff box, he will die, probably from nervous exhaustion. Tobacco, strictly speaking, is a plant... Yes, I know, when I lecture I blink my right eye. Take no notice. It's simple nervousness. I am a very nervous man, generally speaking. I started blinking years ago, in 1889, to be precise, on September the thirteenth, the very day my wife gave birth to our, so to speak, fourth daughter, Varvara. All my daughters were born on the thirteeth. But... (He looks at his watch.) time at our disposal is strictly limited. I see I have digressed from the subject.
I must tell you, by the way, that my wife runs a boarding school. Well, not exactly a boarding school, but something in the nature of one. Just between us, my wife likes to complain about hard times, but she has put away a little nest egg... some forty or fifty thousand rubles. As for me, I haven't a kopek to my name, not a penny... and, well, what's the use of dwelling on that? At the school, it is my lot to look after the housekeepng. I buy supplies, keep an eye on the servants, keep the books, stitch together the exercise books, exterminate bedbugs, take my wife's little dog for walks, catch mice. Last night, it fell to me to give the cook flour and butter for today's breakfast. Well, to make a long story short, today, when the pancakes were ready, my wife came to the kitchen and said that three students would not be eating pancakes, as they had swollen glands. So it seems we had a few too many pancakes. What to do with them? First my wife ordered them stored away, but then she thought awhile, and she said, "You eat those pancakes, you scarecrow." When she's out of humor, that's what she calls me: "scarecrow," or "viper," or "devil." What sort of devil am I? She's always out of humor. I didn't eat those pancakes; I wolfed them down. I am always hungry. Why yesterday, she gave me no dinner. She says, "What's the use feeding you, you scarecrow..." However... (He looks at his warch.) I have strayed from my subject. Let us continue. But some of you, I'm sure, would rather hear a romance, or a symphony, some aria...
(He sings.)
"We shall not shrink In the heart of battle:
Forward, be strong."
I forgot that comes from... Oh, by the way, I should tell you that at my wife's school, apart from looking after the housekeeping, my duties include teaching mathematics, physics, chemistry, georgraphy, history, solfeggio, literature, and so forth. For dancing, singing, and drawing, my wife charges extra, although the singing and dancing master is yours truly. Our school is located at Dog Alley, number 13. I suppose that's why my life has been so unlucky, living in house number thirteen. All my daughters were born on the thirteenth, I think I told you, and our house has thirteen windows, and, in short, what's the use? Appointments with my wife may be made for any hour, and the school's propectus may be had for thirty kopeks from the porter.
(He takes a few copies out of his pocket.)
Ah, here you see, I've brought a few with me. Thirty kopecs a copy. Would anyone care for one?
(A pause.)
No one? Well, make it twenty kopecs. (Another pause.) What a shame! Yes, house number thirteen. I am a failure. I've grown old and stupid. Here I am, lecturing, and to all appearances enjoying myself, but I tell you I have such an urge to scream at the top of my lungs, to run away to the ends of the earth... There is no one to talk to. I want to weep. What about your daughters, you say, eh? Well, what about them? I try to talk to them, and they only laugh. My wife has seven daughters. Seven. No. Sorry, it's only six. Now, wait, it is seven. Anna, the eldest, is twenty-seven, the youngest is seventeen. Ladies and gentleman:
(He looks around surreptitiously.)
I am miserable: I have become a fool, a nonentity. But then, all in all, you see before you the happiest of fathers. Why shouldn't I be, and who am I to say that I am not? Oh, if you only knew: I have lived with my wife for thirty-three years, and, I can say they are the best years of my life... well, not the best, but aspproximately the best. They have passed, as it were, in a thrice, and, well, to hell with them.
(Again, he looks around surreptitiously.)
I don't think my wife has arrived yet. She is not here. So, I can say what I like. I am afraid... I am terribly afraid when she looks at me. Well, I was talking about our duaghters. They don't get married, probably because they're so shy, and also because men can never get near them. My wife doesn't give parties. She never invites anyone to dinner. She's a stingy, shrewish, ill-tempered old biddy, and that's why no one comes to see us, but... I can tell you confidentially...
(He comes down to the edge of his platform.)
on holidays, my daughters can be seen at the home of their aunt, Natalia, the one who has rheumatism and always wears a yellow dress covered with black spots that look like cockroaches. There you can eat. And if my wife happens not to be looking, then you'll see me...
(He makes a drinking gesture.)
Oh, you'll see I can get tipsy on just one glass. Then I feel so happy and at the same time so sad, it's unimaginable. I think of my yough, and then somehow I long to run away, to clear out. Oh, if you only knew how I long to do it! To run away, to be free of everything, to run without ever looking back... Where? Anywhere, so long as it is away from that vile, mean, cheap life that has made me into a fool, a miserable idiot; to run away from that stupid, petty, hot headed, spiteful, nasty old miser, my wife, who has given me thirty-three years of torment; to run away from the music, the kitchen, my wife's bookkeeping ledgers, all those mundane, trivial affairs... To run away and then stop somewhere far, far away on a hill, and stand there like a tree, a pole, a scarecrow, under the great sky and the still, bright moon, and to forget, simply forget... Oh, how I long to forget! How I long to tear off this flock coat, this coat that I wore thirty-three years ago at my wedding, and that I still wear for lectures for charity!
(He tears off his coat.)
Take that: And that:
(Stamping on the coat.)
I am a poor, shabby, tattered wretch, like the back of this waistcoat. (He turns his back showing his waistcoat.) I ask for nothing. I am better than that. I was young once; I went to the university, I had dreams, I thought of myself as a man, but now... now, I want nothing. Nothing but peace... peace.
(He looks off stage. Quickly he pick up his flock coat and puts it on.)
She is here. My wife is there in the wings waiting for me. (He looks at his watch.) I see our time is up. If she asks you, please, I beg you, tell her that her scarecrow husband, I mean, the lecturer, me, behaved with dignity. Oh, she is looking at me.
(He resumes his dignity and raises his voice.)
Given that tobacco contains a terrible poison, which I have had the pleasure of describing to you, smoking should at all costs be avoided, and permit me to add my hopes that these observations on the harmfulness of tabacco will have been of some profit to you. And so I conclude. Dixi et animan levavi!*
(He bows majestically, and exits with grand dignity.) The End Chekhov - Love Letters

* "I have spoken and relieved my soul." (Latin)

Антон Чехов

О вреде табака [ Сцена-монолог в одном действии ] Действующее лицо -- Иван Иванович Нюхин, муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона.

Сцена представляет эстраду одного из провинциальных клубов.

Нюхин (с длинными бакенами, без усов, в старом поношенном фраке, величественно входит, кланяется и поправляет жилетку). Милостивые государыни и некоторым образом милостивые государи. (Расчесывает бакены.) Жене моей было предложено, чтобы я с благотворительною целью прочел здесь какую-нибудь популярную лекцию. Что ж? Лекцию так лекцию — мне решительно все равно. Я, конечно, не профессор и чужд ученых степеней, но, тем не менее, все-таки я вот уже тридцать лет, не переставая, можно даже сказать, для вреда собственному здоровью и прочее, работаю над вопросами строго научного свойства, размышляю и даже пишу иногда, можете себе представить, ученые статьи, то есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как бы ученые. Между прочим, на сих днях мною написана была громадная статья под заглавием: «О вреде некоторых насекомых». Дочерям очень понравилось, особенно про клопов, я же прочитал и разорвал. Ведь всё равно, как ни пиши, а без персидского порошка не обойтись. У нас даже в рояли клопы... Предметом сегодняшней моей лекции я избрал, так сказать, вред, который приносит человечеству потребление табаку. Я сам курю, но жена моя велела читать сегодня о вреде табака, и, стало быть, нечего тут разговаривать. О табаке так о табаке — мне решительно всё равно, вам же, милостивые государи, предлагаю отнестись к моей настоящей лекции с должною серьезностью, иначе как бы чего не вышло. Кого же пугает сухая, научная лекция, кому не нравится, тот может не слушать и выйти. (Поправляет жилетку.) Особенно прошу внимания у присутствующих здесь господ врачей, которые могут почерпнуть из моей лекции много полезных сведений, так как табак, помимо его вредных действий, употребляется также в медицине. Так, например, если муху посадить в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов. Табак есть, главным образом, растение... Когда я читаю лекцию, то обыкновенно подмигиваю правым глазом, но вы не обращайте внимания; это от волнения. Я очень нервный человек, вообще говоря, а глазом начал подмигивать в 1889 году 13-го сентября, в тот самый день, когда у моей жены родилась, некоторым образом, четвертая дочь Варвара. У меня все дочери родились 13-го числа. Впрочем (поглядев на часы), ввиду недостатка времени, не станем отклоняться от предмета лекции. Надо вам заметить, жена моя содержит музыкальную школу и частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде. Между нами говоря, жена любит пожаловаться на недостатки, но у нее кое-что припрятано, этак тысяч сорок или пятьдесят, у меня же ни копейки за душой, ни гроша — ну, да что толковать! В пансионе я состою заведующим хозяйственною частью. Я закупаю провизию, проверяю прислугу, записываю расходы, шью тетрадки, вывожу клопов, прогуливаю женину собачку, ловлю мышей... Вчера вечером на моей обязанности лежало выдать кухарке муку и масло, так как предполагались блины. Ну-с, одним словом, сегодня, когда блины были уже испечены, моя жена пришла на кухню сказать, что три воспитанницы не будут кушать блинов, так как у них распухли гланды. Таким образом оказалось, что мы испекли несколько лишних блинов. Куда прикажете девать их? Жена сначала велела отнести их на погреб, а потом подумала, подумала и говорит: «Ешь эти блины сам, чучело». Она, когда бывает не в духе, зовет меня так: чучело, или аспид, или сатана. А какой я сатана? Она всегда не в духе. И я не съел, а проглотил, не жевавши, так как всегда бываю голоден. Вчера, например, она не дала мне обедать. «Тебя, говорит, чучело, кормить не для чего...» Но, однако (смотрит на часы), мы заболтались и несколько уклонились от темы. Будем продолжать. Хотя, конечно, вы охотнее прослушали бы теперь романс, или какую-нибудь этакую симфонию, или арию... (Запевает.) «Мы не моргнем в пылу сраженья глазом...» Не помню уж, откуда это... Между прочим, я забыл сказать вам, что в музыкальной школе моей жены, кроме заведования хозяйством, на мне лежит еще преподавание математики, физики, химии, географии, истории, сольфеджио, литературы и прочее. За танцы, пение и рисование жена берет особую плату, хотя танцы и пение преподаю тоже я. Наше музыкальное училище находится в Пятисобачьем переулке, в доме № 13. Вот потому-то, вероятно, и жизнь моя такая неудачная, что живем мы в доме № 13. И дочери мои родились 13-го числа, и в доме у нас 13 окошек... Ну, да что толковать! Для переговоров жену мою можно застать дома во всякое время, а программа школы, если желаете, продается у швейцара по 30 коп. за экземпляр. (Вынимает из кармана несколько брошюрок.) И вот я, если желаете, могу поделиться. За каждый экземпляр по 30 копеек! Кто желает? (Пауза.) Никто не желает? Ну, по 20 копеек! (Пауза). Досадно. Да, дом № 13! Ничто мне не удается, постарел, поглупел... Вот читаю лекцию, на вид я весел, а самому так и хочется крикнуть во всё горло или полететь куда-нибудь за тридевять земель. И пожаловаться некому, даже плакать хочется... Вы скажете: дочери... Что дочери? Я говорю им, а они только смеются... У моей жены семь дочерей... Нет, виноват, кажется, шесть... (Живо.) Семь! Старшей из них, Анне, двадцать семь лет, младшей семнадцать. Милостивые государи! (Оглядывается.) Я несчастлив, я обратился в дурака, в ничтожество, но в сущности вы видите перед собой счастливейшего из отцов. В сущности это так должно быть, и я не смею говорить иначе. Если б вы только знали! Я прожил с женой тридцать три года, и, могу сказать, это были лучшие годы моей жизни, не то чтобы лучшие, а так вообще. Протекли они, одним словом, как один счастливый миг, собственно говоря, черт бы их побрал совсем. (Оглядывается.) Впрочем, она, кажется, еще не пришла, ее здесь нет, и можно говорить всё, что угодно... Я ужасно боюсь... боюсь, когда она на меня смотрит. Да, так вот я и говорю: дочери мои не выходят так долго замуж вероятно потому, что они застенчивы, и потому, что мужчины их никогда не видят. Вечеров давать жена моя не хочет, на обеды она никого не приглашает, это очень скупая, сердитая, сварливая дама, и потому никто не бывает у нас, но... могу вам сообщить по секрету... (Приближается к рампе.) Дочерей моей жены можно видеть по большим праздникам у тетки их Натальи Семеновны, той самой, которая страдает ревматизмом и ходит в этаком желтом платье с черными пятнышками, точно вся осыпана тараканами. Там подают и закуски. А когда там не бывает моей жены, то можно и это... (Щелкает себя по шее.) Надо вам заметить, пьянею я от одной рюмки, и от этого становится хорошо на душе и в то же время так грустно, что и высказать не могу; вспоминаются почему-то молодые годы, и хочется почему-то бежать, ах если бы вы знали, как хочется! (С увлечением.) Бежать, бросить всё и бежать без оглядки... куда? Всё равно куда... лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака, старого, жалкого идиота, бежать от этой глупой, мелкой, злой, злой, злой скряги, от моей жены, которая мучила меня тридцать три года, бежать от музыки, от кухни, от жениных денег, от всех этих пустяков и пошлостей... и остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом, огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть... О, как бы я хотел ничего не помнить!.. Как бы я хотел сорвать с себя этот подлый, старый фрачишко, в котором я тридцать лет назад венчался... (срывает с себя фрак), в котором постоянно читаю лекции с благотворительною целью... Вот тебе! (Топчет фрак.) Вот тебе! Стар я, беден, жалок, как эта самая жилетка с ее поношенной, облезлой спиной... (Показывает спину.) Не нужно мне ничего! Я выше и чище этого, я был когда-то молод, умен, учился в университете, мечтал, считал себя человеком... Теперь не нужно мне ничего! Ничего бы, кроме покоя... кроме покоя! (Поглядев в сторону, быстро надевает фрак.) Однако за кулисами стоит жена... Пришла и ждет меня там... (Смотрит на часы.) Уже прошло время... Если спросит она, то пожалуйста, прошу вам, скажите ей, что лекция была... что чучело, то есть я, держал себя с достоинством. (Смотрит в сторону, откашливается.) Она смотрит сюда... (Возвысив голос.) Исходя из того положения, что табак заключает в себе страшный яд, о котором я только что говорил, курить ни в каком случае не следует, и я позволю себе, некоторым образом, надеяться, что эта моя лекция «о вреде табака» принесет свою пользу. Я все сказал. Dixi et animam levavi! 1 (Кланяется и величественно уходит.)

--------------------- 1Сказал и душу облегчил! (лат.)

A Life In Letters (Penguin Classics) by Anton Chekhov, Rosamund Bartlett, Anthony Phillips

0140449221

From his teenage years in provincial Russia to his premature death in 1904, Anton Chekhov wrote thousands of letters to a wide range of correspondents. This fascinating new selection tells Chekhov’s story as a man and a writer through affectionate bulletins to his family, insightful discussions of literature with publishers and theater directors, and tender love letters to his actress wife. Vividly evoking landscapes, people, and his daily life, the letters offer revealing glimpses into Chekhov’s preoccupations—the onset of tuberculosis, his dual careers as doctor and writer, and his ambivalence about his growing reputation as Russia’s foremost playwright and author. This volume takes us inside the mind of one of the world’s greatest writers, and the character that emerges from these pages is resilient, generous, charming, and life enhancing.

Paperback: 551 pages

notes